Для понимания возникновения школы, носящей имя Рубенса, надо остановиться на образовании Бельгии. До войны за независимость южные провинции, по-видимому, склонялись к реформации наравне с провинциями Севера. В 1566 г. толпы иконоборцев опустошили соборы в Антверпене, Генте и Турне, уничтожая повсюду, как в церквах, так и в монастырях, иконы и украшения, казавшиеся им языческими. В окрестностях Гента вооруженные полчища кальвинистов, доходившие до десяти и до двадцати тысяч, приходили слушать проповеди Германа Штриккера. Они пели псалмы, собравшись вокруг костров, иногда побивали камнями палачей и освобождали заключенных. Понадобился указ, угрожавший смертной казнью, для искоренения сатир, исходивших из палат риторики, и когда герцог Альба начал свои массовые избиения, вся страна взялась за оружие. Но сопротивление на Юге было слабее, чем на Севере, так как на Юге германское племя, независимое и протестантское по своему духу, не было чистым: смешанное население, говорящее по-французски, валлонцы, составляло половину жителей. Кроме того, почва здесь богаче и жизнь связана с меньшим трудом, поэтому энергия не так напряжена и восприимчивость ко всем житейским невзгодам сильнее; человек не так мужественно переносит страдания и более падок до наслаждений. Наконец, почти все валлонцы, и притом члены самых знатных фамилий, которых жизнь при дворе заставляла тяготеть к господствовавшим там воззрениям, были католиками. Вот почему южные провинции не боролись с таким непреклонным упорством, как провинции Севера. Здесь не было ничего подобного осадам Мастрихта, Алькмаара, Гарлема, Лейдена, где вступившие в армию женщины геройски умирали на стенах.
После взятия Антверпена герцогом Пармским десять провинций изъявили готовность подчиниться и начали новую, обособленную жизнь. Самые гордые граждане и самые ревностные кальвинисты погибли в боях, сложили головы на плахе или искали убежища на Севере в семи свободных провинциях. Члены палат риторики изгонялись массами. К концу правления герцога Альбы насчитывают шестьдесят тысяч эмигрировавших семей; после взятия Гента еще одиннадцать тысяч жителей отправились в изгнание; после капитуляции Антверпена четыре тысячи ткачей ушло в Лондон. Антверпен потерял половину своего населения; Гейт и Брюгге — две трети; целые улицы опустели; на главной улице в Генте, говорит один английский путешественник, паслись лошади...
С той поры южные провинции делаются Бельгией. Здесь доминирует над всем потребность в мире и благосостоянии, наклонность брать жизнь с ее приятной и веселой стороны, словом, дух Тенирса. Действительно, даже в разваливающейся хижине, в пустом постоялом дворе, на деревянной скамье можно смеяться, петь, выкурить трубку, осушить кружку; нет ничего неприятного в том, чтобы пойти к обедне, представляющей красивую церемонию, или исповедоваться в своих грехах иезуиту, отличающемуся обходительностью. После взятия Антверпена Филипп II узнает с удовлетворением, что прихожане стали гораздо чаще причащаться. Монастыри основываются десятками. «Достойно упоминания,— говорит один современник,— что со времени благодетельного прибытия эрцгерцогов здесь основано больше новых обителей, чем за два предыдущих столетия»: старшие и младшие францисканцы, кармелиты, монахи ордена Благовещения и особенно иезуиты; последние приносят новое христианство, лучше приспособленное к положению страны, как будто нарочно придуманное для того, чтобы составить контраст с протестантским учением: будьте только послушны умом и сердцем; провозглашается снисходительность и терпимость ко всему остальному. Надо видеть портреты того времени и, между прочим, того весельчака и гуляки, который был духовником Рубенса. Возникает и применяется во всех трудных случаях казуистика; под ее покровительством на все обычные грешки глядят сквозь пальцы. Кроме того, культ теряет свою суровость и превращается в забаву. В ату эпоху обстановка древних величавых соборов становится светской и чувственной: мы видим сложные и затейливые орнаменты, яркие огни, лиры, помпоны, всевозможные арабески, кружева из пестрого мрамора, алтари, похожие на фасад оперы, причудливые и забавные кафедры, где нагромождены целые зверинцы изваянных животных; что касается новых церквей, то их вешний вид соответствует интерьеру ; в этом отношении поучительна церковь, построенная в Антверпене в начале XVII века иезуитами,— это гостиная, уставленная этажерками. Рубенс написал здесь тридцать шесть плафонов, и любопытно наблюдать, как тут и в других местах аскетическая и мистическая религия изображает в назидание верующим самую цветущую и откровенную наготу роскошных Магдалин, мясистых Св. Себастьянов, мадонн, которых кудесник-негр страстно пожирает глазами,— выставку голого тела и тканей, с которой даже флорентийский карнавал не может сравниться по вызывающему великолепию и торжествующей чувственности.
Между тем преобразование политического строя способствует духовному преобразованию. Прежняя тирания ослабела: свирепого герцога Альбу сменил покладистый герцог Пармский. После ампутации, когда человек потерял много крови, он нуждается в успокаивающих и укрепляющих средствах: вот почему после усмирения Гента испанцы не применяют грозных эдиктов, направленных против еретиков. Пет более казней: последней мученицей была бедная служанка, погребенная заживо в 1597 году. В следующем веке Иорданс может сделаться протестантом со своей женой и семьей своей жены, не подвергаясь преследованиям и даже не теряя заказчиков. Эрцгерцоги представляют городам и корпорациям управляться по старинным обычаям, облагать себя налогами, самим устраивать свои дела; когда они хотят освободить Брейгеля Бархатного от караульной службы и поборов, то обращаются с просьбой об этом к городской общине. Правительство делается прочным, полулиберальным, почти народным; нет более вымогательств, грабежей, чисто испанских зверств. В конце концов Филипп II, чтобы удержать страну, принужден позволить ей остаться фламандской, сделать из нее особое государство. В 1599 году он отделяет ее от Испании и уступает во владение эрцгерцогам Альберту и Изабелле. «Испанцы не могли придумать ничего лучше,— пишет французский посланник,— они не могли удержаться в стране, не давая ей этой новой формы, ибо готово было вспыхнуть всеобщее восстание». В 1600 году собираются Генеральные штаты и решают осуществить реформы. По свидетельству Гвиччардини и других путешественников, старая конституция вышла почти неприкосновенной из-под обломков, под которыми похоронили ее насилия солдатчины. «В Брюгге,— пишет в 1653 году Монконис,— каждый ремесленный цех имеет клуб, где представители этого цеха собираются в свободное время для обсуждения своих общих дел и для того, чтобы повеселиться; все цехи разделены на четыре отдела, управляемые четырьмя бургомистрами, которые хранят ключи города; губернатор творит суд и расправу лишь над военными людьми».
Эрцгерцоги ведут благоразумную политику и думают об общественном благе. В 1609 году они заключают мир с Голландией; в 1611 году их пожизненный эдикт завершает восстановление страны. Они делаются популярными; Изабелла поражает собственной рукой на Саблонской площади птицу на состязании стрелков из арбалета. Альберт слушает в Лувене лекции Юста Липсия. Они любят, охотно принимают и держат при дворе знаменитых художников: Отто Вениуса, Рубенса, Тенирса, Брейгеля Бархатного. Снова расцветают палаты риторики; университеты пользуются покровительством; в тесном кругу католицизма и под рукой иезуитов, порою даже рядом с ними, совершается род духовного возрождения, появляются теологи, контровероисты, казуисты, ученые, географы, медики и даже историки: Меркатор, Ортелиус, ван Гельмонт, Янсениус, Юст Липсий — все они фламандцы и принадлежат к этой эпохе. «Описание Фландрии» Зандера — огромная работа, стоившая массы труда,— представляет памятник национального рвения и патриотической гордости.
Кто хочет представить себе тогдашнее положение края, тот пусть взглянет в настоящее время на какой-нибудь из его тихих и пришедших в упадок городов, например, на Брюгге. Сэр Дэдлей Карльтон, проезжая через Антверпен в 1616 году, находит, что он весьма красив, хотя почти пуст. Он никогда решительно не видел «и сорока человек на протяжении улицы»; ни одной кареты, ни одного всадника, ни одного покупателя в лавке. Но дома содержатся в большом порядке: все чисто и тщательно прибрано. Крестьянин вновь выстраивает свою сожженную хижину и работает на поле; хозяйка вернулась к своему очагу; опять водворилась безопасность, готовая привести с собой достаток; возобновляются процессии, стрельба в цель, ярмарочные карнавалы и великолепные выезды владетельных особ. Возвращаются к прежнему благосостоянию и не хотят ничего другого, оставляя религию в руках церкви, а власть в руках государя; здесь так же, как и в Венеции, ход событий привел человека к погоне за наслаждениями, и он накидывается на них с тем большим пылом, чем резче контраст между настоящим и ужасным прошлым.
И, действительно, контраст поразительный. Чтобы измерить его, надо прочесть описание подробностей войны. Пятьдесят тысяч мучеников погибло при Карле V; восемнадцать тысяч было казнено герцогом Альбой; вслед за тем восставшая страна выдерживала войну в продолжение тридцати лет. Испанцы брали большие города лишь измором, после долгих осад. Антверпен грабили сначала в течение трех дней; семь тысяч горожан было убито, пятьсот домов сожжено. Солдат жил на счет страны, и на гравюрах того времени видно, как он бесчинствовал, обшаривая жилище, истязая мужа, оскорбляя жену, увозя на тачке сундуки и утварь. Когда солдатам задерживали выдачу жалованья, они становились на постой в каком-нибудь городе и образовывали разбойничью республику; они грабили округ сколько душе угодно. Историк живописи Карл ван Мендер, вернувшись однажды в родную деревню, нашел свой дом разграбленным так же, как и все остальные; солдаты взяли даже матрацы и простыни с постели его больного старика отца. Карла раздели донага и уже надели ему веревку на шею, чтобы повесить, но он был спасен каким-то кавалеристом, с которым познакомился в Италии. В другой раз, когда он находился в пути с женою и маленьким ребенком, у него отняли деньги, поклажу, одежду, сняли платье с его жены и даже забрали детские пеленки; мать осталась в одной короткой юбке, ребенок — в какой-то жалкой сетке, а Карл — в старой, рваной простыне, которую он обернул вокруг себя; в таком наряде он прибыл в Брюгге. При таких порядках страна шла к гибели; даже солдаты стали в конце концов умирать с голоду, и герцог Пармский писал Филиппу II, что если тот ничего не пришлет, то армия погибнет, «ибо нельзя жить без еды». После подобных бедствий мир кажется раем; человек радуется не потому, что ему очень хорошо, а потому, что настоящее положение лучше, неизмеримо лучше прежнего. Наконец-то можно спать в постели, делать запасы, пользоваться трудами рук своих, путешествовать, собираться вместе и разговаривать; у человека есть дом, есть родина; перед ним открывается будущее. Все самые обыденные действия получают особую прелесть и интерес; люди оживают и как будто начинают жить впервые. При подобных обстоятельствах всегда возникают творческая литература и самобытное искусство. Только что испытанное великое потрясение стирает с вещей однообразный налет, которым покрыли их предание и привычка. Открывают человека: видят основные черты его обновленной и преображенной природы; схватывают его сущность, его затаенные инстинкты, могучие силы, отражающие его племенные особенности и направляющие ход его истории; через полстолетие их не будут замечать, потому что они уже приковали внимание в продолжение полувека; но покамест все свежо, как в первый день творения. Дух перед лицом окружающего похож на Адама после его первого пробуждения; позднее мировоззрение будет утончаться и терять свою мощь; в этот момент оно широко и просто. Человек способен к нему, потому что он родился в разрушающемся обществе и вырос среди подлинных трагедий; подобно Виктору Гюго и Жорж Санд, Рубенс, будучи ребенком в изгнании, подле заточенного в темницу отца, слышал у себя дома и вокруг отголоски бури и крушения. После деятельного поколения, которое страдает и созидает, является поэтическое поколение, которое пишет, рисует или ваяет. Оно дает яркое и полное выражение энергии и стремлениям мира, основанного его отцами. Вот почему фламандское искусство возвеличит, воплощая в героических типах, чувственные инстинкты, грубую и буйную радость, суровую энергию окружающих душ и обретет Олимп Рубенса в харчевне Тенирса.
И. Тэн